А.Т. То, что я принадлежу роду Трубецких по отцовской линии и Голицыным по материнской, вот эти две знатные фамилии, — это связано с вашим словом «ответственность». Я всегда в своем воспитании это чувство ответственности получал от родителей. И это то, что я передаю моим детям — каждый человек отвечает за свою порядочность, репутацию, а тут нам еще приходится отвечать за репутацию, созданную с поколениями. И родители всегда говорили, что каждый из нас должен вновь заслужить то имя, которое мы носим. Ответственность за свой род, за репутацию, за то историческое имя, которое мы должны каждый раз вновь заслуживать и, главное, не осквернять.

А.Т. Во Франции иногда, но очень редко. Это, в общем, не помогало.

А.Т. Нет, никаких. Иногда в таких редких случаях, кто-то меня спрашивает: Трубецкой? Это ведь у Толстого есть в «Войне и мире»?

А.Т. Друбецкой, да. Но не все в этих тонкостях разбираются. Нет, я никогда особенно не пользовался этим.

А.Т. Я считаю, что наша фамилия и так достаточно на первом плане, не надо ничего выставлять. Выставляется главнее всего порядочность или непорядочность. Люди вас судят по этим критериям.

А.Т. Конечно! Евгений Николаевич — это мой родной дед.

А.Т. Они все были под влиянием Соловьева, дружили с ним и спорили. Вся эта плеяда русских философов конца XIX — начала XX века, они встречались, спорили между собой и плодили очень интересные труды. И еще добавлю, что у меня сейчас на рабочем столе лежит книга Ивана Ильина, а Ильин сдавал докторскую диссертацию моему деду.

Узнал я это случайно, когда было перезахоронение Ильина и Деникина. Их перевезли в Россию в Донской монастырь. Я сопровождал, был в самолете, который вез два эти гроба, и думал: «Ильин сдавал свою докторскую диссертацию моему деду, а мой отец служил в армии Деникина». Вот такое было интересное совпадение.

А.Т. Не могу сказать, что успел тогда оценить Вейдле, потому что я был еще слишком молод, чтобы понимать все, что можно было получить интересного от таких людей, как Вейдле. Карташева я фактически помню в лицо, а, может быть, просто по фотографиям, в детстве мне его показывали, но это все, что я могу сказать о нем.

Более близкие у меня были отношения с такими важными лицами православной церкви, как митрополит Антоний Блум или отец Александр Шмеман. Отец Александр всегда, когда меня видел, шутя, говорил: «Это — мой первый клиент». А все заключалось в том, что когда он только стал священником, первым он крестил меня. Так что я у него был первым клиентом. И еще, конечно, все мое детство было связано с другим очень крупным богословом — отцом Киприаном Керном. Это был настоятель нашей маленькой церквушки. Нельзя не вспомнить и отца Алексея Князева.

А.Т. В целом, этот вопрос в эмиграции уже меньше кого-то интересовал. Вот это разделение между западниками и славянофилами уже потеряло полный смысл. А евразийцев были единицы, которых, в общем, эмиграция не понимала или не интересовалась ими. Поэтому их движение у нас не имело никакой перспективы.

Возвращаясь к Праге, еще вспоминается путь моего отца. В Праге был образован филиал Московского университета при Пражском университете, где отец смог завершить свое юридическое образование, прерванное в 1914 году. В общем, Московский университет в своей старой, традиционной форме не переставал существовать.

А.Т. Конечно, те, которые первые уехали, создали, в общем, репутацию духовности, интеллигентности русской эмиграции. Они много творили, созидали, можно так сказать, в области издания журналов, издательств, открывали музыкальные школы и литературные кружки. Существовал Общевоинский союз, в которое входили полковые объединения, существовало так называемое Гвардейское объединение, которое объединяло гвардейские полки, оно продолжает свое существование уже как Общество потомков офицеров Императорской Гвардии. Я сейчас даже являюсь президентом этой ассоциации.

Первые эмигранты или вернее беженцы, конечно, очень много сделали, и на них держалась вся интеллектуальная жизнь России за рубежом. Не только интеллектуальная, но и техническая. Смотрите, сколько инженеров: Сикорский и многие другие внесли свой огромный вклад, который, конечно, очень был бы полезен в России, но оказался полезен в тех странах, где они жили. И тем самым они создавали совсем иную репутацию русского мира, пока были живы.

Уже следующее поколение за редким исключением уже не сделало столько, сколько сделали наши отцы. Мы — хранители памяти о них, но, конечно, мы уже частично интегрировались в западную жизнь. Но всё же я в состоянии говорить с вами по-русски, потому что я получил воспитание от них на русском языке.

А.Т. Нет-нет, когда я пошел во французский детский сад, я ни слова не говорил по-французски. Даже был один маленький детский анекдот — может быть, единственное, что я вспоминаю из периода детского сада как какую-то сильную обиду. Учительница говорит: «Нарисуйте monsieur avec un cravate», по-французски «cravate» — это «галстук». Конечно, я был единственный, кто нарисовал человека в кровати. И мне за это немножко влетело.

Но есть семьи, в которых пошла уже полная интеграция. Уже третье поколение не говорит по-русски, мало что знает о России. Правда, и наоборот, существуют следующие поколения, которых вдруг тянет к России и изучению утраченного в семье языка.

А.Т. Это была позиция родителей, отец всегда говорил о богатстве русского языка. Он говорил: «Мы должны уважать страну, которая нас приняла. Ты в ней родился. И твоя родина — Франция, но отечество — Россия». Вот на этом двойном понятии я воспитывался и передал это своим детям.

А.Т. Мой отец был офицером Императорской Гвардии, потом участвовал в одной из попыток спасения царской семьи, потом воевал в Добровольческой армии. Он эвакуировался с Врангелем. И потом русская эмиграция была без средств, без денег, надо было как-то выживать. Кто-то становился ночным сторожем, кто-то из инженеров работал на конвейере на заводе. Многие другие стали таксистами, в том числе и мой отец. Потому что никакие русские дипломы не признавались, и после Первой мировой войны Франция принимала иммигрантов как рабочую силу. И все же русский дореволюционный уклад, русская культура, русская духовность всегда являлись основанием нашей семейной жизни.

А.Т. Конечно, сильно объединяла русская православная вера, сразу образовались приходы. А вокруг приходов складывались маленькие православные общины и для детей приходские школы. Например, я хожу в церковь, которая находится в пригороде Парижа. И эта церковь была первой, которую построила русская эмиграция, в 1923 году. Ее построил князь Григорий Николаевич Трубецкой, младший из трех братьев, о которых мы говорили. И она была построена, в принципе, как временная, но стоит до сих пор, и в ней идут службы. Скоро мы отметим ее девяностолетие.

Было много журналов: «Русская мысль», «Русское слово», военные журналы, был такой еженедельник «Возрождение», очень интеллектуальный, философско-политический журнал. Потом военные кружки, полковые объединения, Гвардейское объединение, Общество моряков, Казачья организация, ассоциации летчиков, юристов, инженеров и так далее. Все военные организации были созданы еще при Генерале Врангеле, для того чтобы сохранить контакт с офицерством — на тот случай, если вдруг появится возможность вновь совершить переворот или возобновить боевые действия для того, чтобы бороться с большевизмом.

А.Т. Некоторое время — да. Было даже и основание — смотрите Тамбовское восстание. А потом эти ассоциации стали просто неким таким органом связи между бывшими офицерами. Кроме того, создавались музыкальные кружки, открылась Русская консерватория в Париже. Шло преподавание русского языка — или при приходских школах, или в Русской гимназии, или в кадетском корпусе. В общем, очень много было создано.

А.Т. Пасха, Рождество, все христианские праздники — это вокруг церкви. На Рождество, кроме церковного обряда, традиционно была елка в каждой семье. На Пасху разговение, куличи — это естественно. Многие праздновали два новых года, новый и старый. Правда, в моей семье меньше, у нас мало отмечали «новый» новый год, а старый новый год — это всегда был предлог семейной встречи, помимо рождественской. А школы и организации молодежи всегда готовили спектакли на которых мы выступали. Ставили маленькие пьесы, музыкальные выступления. Все это способствовало общению между взрослыми и воспитанию молодых.

А.Т. Нет-нет. Возьмите Деникина, он не был дворянином. Он — внук крепостного. Многие дворяне служили офицерами в армии, чаще в гвардии, но большинство армейских офицеров не были дворянами. Гвардия — это исключение, потому что статус Императорской Гвардии требовал достаточного состояния: гвардейский офицер должен был содержать свою лошадь, своего денщика, свои кители, форму — парадную, полупарадную, полевую, иметь возможность организовать приемы на высоком уровне и так далее.

Мне рассказывал отец, что он попал в Императорскую Гвардию, когда началась Первая мировая война. Он в 1915- м году закончил ускоренные курсы Николаевского кавалерийского училища. Это когда потребовалось пополнение офицерства после первых поражений начала 1914-го года, были организованы ускоренные курсы офицеров. Мой отец в это время учился в Московском университете, хотел быть юристом. Вовсе не готовился быть военным, но сразу бросил факультет и пошел на эти ускоренные курсы.

И в начале 1915-го года он уже молодым офицером был на фронте. Получив хорошую отметку, которая называлась «гвардейский балл», он был зачислен в Лейб-гвардии Конно-гренадерский полк. Он потом говорил: «Я бы остался военным после войны, если бы не произошла революция, но уже в гвардии не служил просто из материальных соображений».

А.Т. Он его видел в начале 1915-го года в Петергофе, когда бы произведен в офицеры. Это было в присутствии императора. А потом он его не застал, когда участвовал в одной из тайных попыток спасения царской семьи. Они добрались до Тобольска и только на месте узнали, что Царскую семью из Тобольска перевезли в Екатеринбург, и тогда весь план действий сорвался.

А.Т. А деваться некуда было. Князья, графы, генералы и вообще образованные люди приехали ни с чем, а должны были и себя, и семью кормить. И иногда даже считалось, что быть таксистом — это лучше, чем работать на каком-то заводе на конвейере. Потому что, пока ты сидишь в своей машине, ты сам себе хозяин. Так что ничего унизительного не было.

У них была двойная жизнь. Днем они, в общем, по должности принадлежали пролетариату, а вечером они друг друга принимали, ходили в литературные кружки, на офицерские собрания, встречались в обществе, принимали участие в приходских собраниях и так далее.

Наша семья жила небогато, в трехкомнатной квартире без лифта, ванны и горячей воды. Родители многим жертвовали, чтобы мы дети не чувствовали нужды. Кстати, что касается состояния, наша семья и до эмиграции была не очень богатая. Мой дед был философом, преподавал в университете, сперва в Ярославле в так называемом Демидовском лицее.

Трубецкие не были столь же богаты, как, например, Юсуповы или Шереметевы. В дворянстве были совершенно разные уровни состоятельности, а в так называемой купеческой среде были люди намного богаче, чем дворяне. Мой дед приобрел небольшое имение под Калугой — Бегичево. Со стороны матери — из семьи Голицыных — одно из наших имений находилось в Петрово-Дальнем под Москвой. И там до сих пор стоит усадьба. Я иногда мимо проезжаю, останавливаюсь.

А.Т. Да, мать рассказывала, она там была в детстве. Перед домом стоит огромный дуб. Никто не знает, что этот дуб был посажен в день рождения моего деда. Если посмотреть на этот особняк, он выглядит не лучше, чем многие строящиеся теперь особняки на Николиной горе у новых богатых русских людей. Скорее, даже скромнее.

А.Т. И моего отца, и всех людей, которых я помню с детства, объединял один девиз, который написан на ордене Андрея Первозванного: «За веру и верность» (Андреевский крест и звезда объединяли не только моряков, но и гвардию). Верность — тому строю, которому ты дал присягу, и веру — эта вера может быть христианской, может быть вера для других конфессий, потому что в этой армии были и другие веры: мусульмане, католики, буддисты. Так что «За веру» — это понималось очень широко и не только в религиозном отношении. Это может быть еще вера в Россию, то есть уже не конфессиональный подход, а более мирской и патриотический.

А.Т. Да, род происходит от литовского Князя Гедимина, у нас на гербе гедиминовский всадник и орел польский, потому что тогда Литва охватывала часть Польши. В общем, Большая Литва когда то доходила где-то до Чернигова. И Чернобыль был бы в Литве, представьте себе те времена. А Трубецкие получили фамилию от города Трубчевск, Брянская земля.

А.Т. Да-да-да, и поэтому находим и в голицынском гербе общие знаки.

А.Т. Моя бабушка Трубецкая была рожденная княжна Щербатова, а Щербатовы — Рюриковичи. Так что тоже недалеко. Есть предание о том, что сам Гедимин происходит от Рюрика, но легенда это или правда — вот спорный для историков вопрос!

А.Т. Может быть, более сильные обязательства в порядочности. Как я уже сказал, мы несем такие фамилии, которые обязывают нас в некотором поведении. Ну, это тоже, может быть, неправильно. Каждый человек обязан быть достойным. Добавлю только, что дворянство чаще всего служило родине из поколения в поколение.

А.Т. Нет, я даже не думаю, что это нужно. Россия не должна быть Россией XVIII века или XIX века. Россия должна быть теперь Россией XXI века. Я бы единственно рекомендовал бы — как преемственность — вот этот девиз «За веру и верность». Новая элита должна служить России и русскому народу и главное — быть духовным примером для него.

А.Т. Во-первых, если говорить вообще о монархии, всегда, когда произносится слово «монархия», первый рефлекс — это устарелая система. А вовсе не так. Вот, сколько монархий в Европе: Голландия, Англия, Швеция, Испания и Норвегия, не говоря о нескольких княжествах. И, в конце концов, неплохо эти монархические страны живут. Конечно, монархия уже не та абсолютная самодержавная монархия, которая была раньше. Но конституционная монархия дает какую-то гарантию продолжительности строя, дает постоянность системы, а это, может, самое главное для любой страны.

Поэтому я, конечно, уважаю идею монархизма и являюсь, в принципе, сторонником. Но надо, чтобы произошло народное призвание и признание. Идти по пути монархии — это не эксперимент, который через несколько лет можно остановить. Надо согласиться с тем, что монархия будет длиться целый период при какой-нибудь династии. В этой династии могут быть хорошие, замечательные монархи, могут быть и слабые. Но сохраняется какая-то линия, которая дает стабильность.

А.Т. Вот, готова ли Россия к народному призванию, я не уверен. Попробуем проанализировать эксперимент, который прошел у болгар. Они в какой-то момент решили вернуться к идее монархизма через такой промежуточный этап: пригласили наследника Сакс-Кобург-Готского Симеона быть премьер-министром, и все это провалилось, потому что он не сумел поднять болгар на желаемый уровень в наивно ожидаемый короткий срок. Мандат закончился, и на следующих выборах его выгнали.

Это был неправильный подход, который на примере Болгарии отдаляет возможность восстановления настоящей монархии. Это не подход с точки зрения постоянной линии, стабильности, а попытка завладеть властью через существующую конституционную систему страны. Значит, страна не была готова к идее монархизма, не было того призвания.

А.Т. Важнейший. Но Россия — игрок, которого плохо понимают в западном мире.

А.Т. У нас на Западе, конечно, есть такая коренная русофобия, которая всегда существовала, и я скажу, что Россия мало что делает, чтобы это поправить, не понимая западное восприятие ее.

А.Т. Возьмите любую газету, каждый день можете прочитать какую-нибудь пакость насчет России. Россию очень любят здесь, как только приезжает Мариинский или Большой театры, или пианист какой-нибудь. Тогда тут грохот аплодисментов. Или какая-нибудь выставка. Вот на прошлой неделе в этом помещении — Ассоциации Франко-российский Диалог — в которой мы ведем беседу, была выставка, посвященная «Войне и миру» Толстого. Эта же выставка уехала в город Реймс, и будет показана в муниципальном музее. Мы так отмечали юбилей 1812-го года. И это все хорошо.

Но как только начинают говорить о самой России, чуть ли не самыми последними словами ее называют. Что вообще на Россию рассчитывать нельзя, такая она отсталая, что Россия не способна производить что-либо кроме сырья. И поэтому у России никакого будущего нет. И лучше быть атлантистом, чем европейцем в такой Европе, где есть Россия. А я стараюсь поддерживать идею не атлантизма, а континентализма, то есть взгляда Европы не на Америку, а на Россию.

А.Т. Безусловно. Она имеет, конечно, свою особую позицию. На Западе есть тенденция считать Россию восточной страной. А на Востоке есть тенденция считать Россию западной страной.

А.Т. Если взять рецепты, есть очень простые именно рецепты, какими работают, например, американские СМИ. Они много вкладывают средств в имидж Запада и, главное, Америки, в пиар. В России это недостаточно делается. Я думаю, Россия — это все-таки достаточно богатая страна, чтобы вложить те необходимые средства, чтобы сделать настоящий русофильский пиар. Вот это такой очень легкий способ, но полезный, который можно было бы использовать.

Смотрите, я всегда даю как пример: чтобы разрушить Советский Союз, американцы вложили большие средства, чтобы создать на Западе «горбиманию». Цель была — поднять Горбачева как человека, через которого идет разрушение той системы, той империи. А почему не взять такие же средства, чтобы сделать, в данном случае, «путиноманию» на существующий момент? Вместо критики, путиномания, так же, как и пиар следующих лидеров России может стать рычагом создания уважаемой и привлекательной для всего мира страны.

А.Т. Есть, безусловно, есть. Я все-таки всю жизнь работал в промышленности, очень много работал еще с Советским Союзом, работал много с Академией наук, с Газпромом, с гражданской авиацией. Сейчас я нахожусь в совете директоров «Связьинвеста». Так что в настоящее время я связан с элитой русского телекома. И есть замечательные люди, которые знают, о чем говорят, знают, что надо делать, и на них лежит будущее страны. Надо всегда и на все смотреть с оптимизмом. Россия — не обреченная страна, у нее есть будущее.

Вот за последние десять лет она в 4-5 раз сократила свою задолженность. Это все-таки показатель, о котором никто и никогда не говорит, а на Западе никто и не знает. Когда рассказываешь это здесь, они открывают глаза. Вот хотя бы на этом можно пиар сделать. У меня большая надежда на молодежь. Мне приходится с ней встречаться. Она на порядок выше по интелекту по сравнению с западной. Она и построит Россию, причем быстрее, чем нам кажется.

А.Т. Моя жена имеет корни из России и Грузии, такая полугрузинская-полурусская семья. А со стороны российской они принадлежали одной богатой бакинской семье нефтяников еще начала XX века. В общем, все потеряли, ничего не осталось. Жена родилась на юге Франции, я родился в Париже. У нас четверо детей.

Старшему уже тридцать три, он закончил франко-американский институт, имеет МВА по маркетингу и работает в этой области. Дочь у меня сейчас работает в крупнейшей страховой компании. Но ее главное увлечение — конный спорт, она профессиональная наездница и даже неоднократно ездила в Россию давать консультации по французской верховой школе.

Второй сын у меня получил магистра на обще-юридическом факультете в Париже и решил продолжить свое учение в России, и только что закончил магистратуру международного права в МГИМО. После чего он вообще решил, что хочет остаться и жить в России, и скоро женится, причем в Москве. А младший сын сейчас находится в бизнес-школе в Париже, но тоже хочет связать свою жизнь с Россией.

Кстати, некоторые Трубецкие и Голицыны никогда не уезжали. У нас родственная связь и с Голицыными, и с Трубецкими оставалась. Не прошло ста лет после революции, а семья уже физически возвращается к своим корням в свою историческую родину.

А.Т. Я много читаю, интересуюсь историей. Может быть, именно из-за прошлого моего отца меня особенно интересует военная история России. А сейчас в самый раз, видите, вокруг юбилея 1812-го года вышло полно книг, я их все читаю одну за другой.

И, во-вторых, я очень люблю музыку. А к музыке я подошел совсем особым путем через русскую народную музыку. В том числе, когда-то — сейчас уже хуже — неплохо играл на балалайке. У меня очень хороший инструмент, который сделан известным мастером в России, концертный инструмент. Я в молодости участвовал в народных ансамблях, ездил на гастроли по Франции, Испании, Бельгии, Голландии.

Народная музыка сближала нас в эмиграции с Россией, здесь было много народных ансамблей, и даже был балетный ансамбль. И вот, например, балалайка была очень распространена. И если взять процент играющих на балалайке в Москве и в Париже по сравнению с общим количеством русских, живущих в этих двух городах, то подавляющий процент балалаечников находится здесь в Париже. Музыку вообще люблю больше всего классическую, постоянно слушаю в машине, хожу на концерты.

А.Т. Тоже классическое. Современное я не очень понимаю, люблю больше живопись, а к скульптуре отношусь более безразлично, несмотря на то, что был известный скульптор П. Трубецкой.

А.Т. Последние десять лет регулярно провожу лето на Карибских островах. Несколько причин. Первая — там всегда погода хорошая; второе — там гораздо меньше людей, чем на нашей Ривьере во Франции, где трудно добраться от пляжа до воды, так много людей. Третья причина — это способ немножко удалиться от всего. Просто когда здесь отдыхаешь рядом, всегда могут вызвать на мероприятие, на работу или просто в гости, а когда далеко — подумают, прежде чем вызывать. И мое там увлечение — это парусный спорт. Да, по нескольку часов в день им занимаюсь. Я с детства увлекался морем, плавал на парусных яхтах и даже участвовал в регатах. Позже увлекся спортивным пилотажем на маленьких самолетах.

А.Т. Да, это моё хобби. У меня дома всегда были собаки, сейчас только одна осталась. А было время, когда шесть собак было в доме. Легавые в основном: курцхаары, сеттеры, спаниели. Я в основном хожу на куропатку, на фазанов, бекаса. Вот на прошлой неделе ходил на охоту на более крупную дичь. Недавно был приглашен на охоту на оленя. Ну, там я подстрелил не оленя, а кабана.

А.Т. В России мне приходилось быть два раза на охоте. Один раз где-то около Твери мы на утку охотились, была очень интересная охота. А в другой раз на Дону — именно на кабана. Так что там было только два эксперимента. Вот друзья пригласили на охоту зимой опять же в Тверскую область. Вероятно, поеду.

А.Т. Безусловно, да. О русском гостеприимстве и говорить не надо.

А.Т. Вначале ездил в Советский Союз еще в семидесятые годы и наблюдал эволюцию. В самую первую поездку, как приезжаешь в аэропорт, в гостиницу «Интурист» и так далее, чувствуешь, с одной стороны, любопытство, с другой стороны, осторожность. Потом, уже ближе к 1980- му году эта осторожность постепенно исчезает, и появляются такие скромные вопросы: «Вы из тех?»

Когда уже начинается перестройка, тут уже совсем другое явление. Тут надо было себя вести осторожно, потому что каждый хотел где-то показать: «У меня и бабушка из тех, но была репрессирована и скрывалась». Появлялось много фальши, каждый хотел присвоить себе в знакомые бывшего князя и так далее.

Могу рассказать анекдот. Как-то один чудак хотел удивить меня, сказав, что он принадлежит «к древнему роду князей Серебряных». Я ему припомнил роман Алексея Толстого, сказав, что тогда я — потомок Ивана Кольца, и он, сконфузившись, отошел от меня. Это время прошло, и сейчас у меня простые, хорошие и нормальные отношения.

Я вам рассказывал, что я в совете директоров компании «Связьинвест». Это интересно. Получается, что иногда Россия призывает потомков старой России участвовать хоть даже скромно в развитии страны. И для меня это очень ответственно, чтобы показать свое лицо перед теми, кто оказал мне доверие и пригласил на этот пост. Также я имею честь заниматься ассоциацией «Франко-российский диалог», а это, значит, что совмещаю работу с идейной задачей — сближения деловых и культурных отношений Франции и России. Так что это для меня очень важно и ответственно.

А.Т. Естественно, нас много таких. Мы получили двойную культуру: русскую и западную. Мы, может быть, лучше можем помочь русским понимать здешний менталитет, а французам — менталитет России. Вот в этом есть некоторый смысл.

Хранители наследия: клубные беседы Под ред. А. А. Новикова-Ланского. — Москва — Париж: Aurora Expertum, 2012.