П.Ш. Шереметевы — одна из двух семей, еще Юсуповы, которые были самыми богатыми, помимо Романовых. Эти три семьи обладали именно теми землями, теми ресурсами, которые были главными в России в те времена. Но грянула революция. Многие были расстреляны, много людей потеряли жизнь в боях или в ссылках, другие были под арестом. Моя семья была под арестом в Москве семь лет. Их отпустили, не расстреляли. И мы смогли уехать. Громадное количество людей очутилось за границей нашей империи, поехало в Европу без средств, в тяжелых условиях и организовало свою жизнь принципиально во Франции. Конечно, не все поехали во Францию, но главные места — это Париж и Ницца.

П.Ш. Потому что уже было много наших родственников, которые посещали Францию, и чувствовали всю красоту этой страны, все гостеприимство. Потом, русские говорили по-французски. Это были интеллигентные люди, которые говорили на нескольких языках. Они употребляли при дворе французский язык. Толстой писал в «Войне и мире» целые страницы на французском языке. Так что ничего странного нет. Но эта диаспора была громадная. Было триста тысяч русских, живущих во Франции, в Париже. Триста тысяч беженцев. Без средств. Одни стали таксистами, другие стали сторожами, третьи вышивали у Шанель.

П.Ш. Моя бабушка, графиня Голенищева-Кутузова, шила у Шанель шарфы и платья, чтобы заработать какие-то деньги. Вся элита, которая выехала из России, обеднела и должна была жить очень скромно, без средств. Они вдруг стали людьми, которые должны зарабатывать себе на жизнь, а они этого не знали и не умели делать. Начало жизни этой диаспоры было веселым, несмотря ни на что. Группы друзей и родственников начали создавать места встреч, устраивали общества. В 1923-м году создалась консерватория в Париже, которая была тем местом, где все русские собирались. Она была созана потомками как русская консерватория Императорским русским музыкальным обществом Петербурга. Они сумели собраться и старались жить как можно красивее и достойнее — в продолжение того, что было в Петербурге.

Это была удивительная часть французского общества, которая увлекалась русскими ресторанами, русской музыкой, русскими балами, вообще творчеством — живописью, романами, поэзией. И ясно, что это им очень помогло вспоминать свою родину в трудной жизни. Защищался русский язык, русская песня, русские хоры, русские оркестры. Это было просто роскошно! Эти люди были одаренными, но жили как беженцы.
Там были люди удивительного качества. Это весь цвет России, который попал во Францию и другие места мира. Они были удивительными музыкантами, удивительными писателями, удивительными режиссерами, удивительными актерами, удивительными врачами. И были также таксисты, горничные, сторожи.

Когда моя бабушка уехала в 1925-м году из России во Францию, она уже потеряла своего мужа, моего деда. И большевики схватили труп моего деда и бросили его в лес. Его никто не нашел, он был съеден волками. Она уехала как жена шведского дипломата с условием: когда выедет за границу, они разведутся, она поедет в свою сторону, а он — в Швецию. Так и произошло. Она очутилась в Париже с шестью своими детьми, двое остались в России по разным причинам. Мой дядя был скрипачом, он имел в Московской филармонии хорошее положение, а старшая тетка вышла замуж за князя Оболенского, которого очень быстро посадили в тюрьму и сослали в Сибирь, где он и скончался. Это была трагическая часть нашей семьи, которая погибла таким образом.

П.Ш. Всегда. Всегда была надежда вернуться в Россию. Они говорили: «Да, мы скоро вернемся». Они не могли понять, что никогда не вернутся. Они этого не признавали и никак не могли с этим смириться. Поэтому разочарование увеличивалось, и вместе с этим увеличивалось какое-то чувство гетто. Во Франции, если у вас есть деньги, все возможно. Когда у вас нет денег — тогда вы можете легко подохнуть.

П.Ш. Сперва нет, потому что она была привлечена титулами, благородными именами. Но когда исчезли последние караты, кольца, жемчуга, браслеты, колье, когда это все исчезло, вся ситуация изменилась. И французы, которые могут быть очень грубы, отнеслись к русским с достаточно большим, я не сказал бы презрением, но с большой осторожностью. Франция никогда не любила иностранцев. Они притворяются, что доброжелательно принимают иностранных беженцев. Но это неправда. Да, они старались для арабов, для африканцев под предлогом, что они придумали права человека. Я сам помню: когда ходил получать право на жительство во Франции, мне говорили, я точно помню: «Становись сзади и жди свою очередь». Еще прибавляли недоброжелательные слова. Конечно, Франция для нас — это теперь место проживания и работы.

П.Ш. Нет. Я думаю, что нет. Мне кажется, что этого не было.

П.Ш. Ну, она полурусская тоже, это другое дело. Мари-Эжен — дочь принцессы Мари-Клотильды Наполеон и графа Сергея Алексеевича де Витт. Так что я — потомок Кутузова, а она — потомок Наполеона.

П.Ш. Моя супруга происходит из одной из самых богатых семей предпринимателей во Франции и Италии. Она выходила замуж за двух миллиардеров. Первого она покинула, потому что он ей все запрещал. К сожалению, он забрал у нее ребенка, и она не могла выезжать из страны проживания — из Португалии. Ей было семнадцать лет. Она очень страдала и, в конце концов, попросила португальское государство помочь ей выехать. Что было сделано. Потом ее жизнь была прекрасной. Она всегда была толковой женщиной, трудолюбивой умницей. И всю свою жизнь она продолжала интересоваться искусством.

Вышла снова замуж за уникального французского богача, она была одной из десяти самых богатых женщин в мире. Этот человек все ей предоставил — дома, дворцы, коллекции Рембрандта, Рафаэля, Кранаха. Все было в ее распоряжении. Конечно, весь жемчуг, все камни самые уникальные. К сожалению, этот человек стал ее притеснять. В том смысле, что он стал ревновать. И он до такой степени ревновал, что больше не позволял ей выходить из дома. Она от этого очень страдала, предупреждала, что не может так жить. Когда условия стали еще жестче, однажды она сказала ему, что уходит. Ушла с одной сумкой, в своей одежде, оставила свои бриллианты, свои дома, свои машины, свои картины, свое имущество, мебель, подарки — все, что получила от него. Ушла бедным человеком.

Но она умница, поэтому нашла способ выжить. Так что наши истории похожи. Шереметевы потеряли все из-за революции, а она потеряла все из-за жесткости и ревности своего мужа. Она создала художественную галерею, благодаря которой она просто царствовала в мире старинных картин. Я стал архитектором, очень прилично всегда зарабатывал. В этом смысле мы смогли себя показать на уровне достойных и хороших предпринимателей, скажем так.

П.Ш. Мой отец решил, что после университета, в котором он провел с 1925-го по 1930-й год, он не будет оставаться и поехал в Африку. Он женился, привез свою жену в Марокко, которая тогда была колонией Франции, и они там обосновались. В Марокко тогда была тяжелая жизнь из-за жары и дизентерии. Но страна была удивительно красива, удивительно щедрая для тех людей, которые хотели работать, которые хотели основаться и создавать там что-то. Конечно, отец никогда не был богатым, но он, по крайней мере, принял огромное участие в защите своей семьи. А французы создавали в своих колониях удивительно красивые города, умели строить дороги, дамбы — вообще создавать в голой стране оазис. И так они сделали в Марокко.

П.Ш. В Марокко образовалась огромная группа беженцев из Парижа. Были Апраксины, Трубецкие, Игнатьевы, Глебовы, Шидловские. Они создали замечательное общество, которое, конечно, было очень трудолюбиво, работоспособно. Многие стали богатыми. Для нас это было просто Эльдорадо. Мы занимались разными видами спорта: верхом ездили, играли в теннис, ходили плавать — мы жили на берегу моря в Рабате. И поэтому мы провели юность просто роскошную. Мы обожаем эту страну, моя сестра продолжает там жить. Я езжу как можно чаще.

Мой отец ушел очень молодым, потому что он так тосковал о своей родине, что впал в депрессию, и не мог пережить того, что никогда не попадет больше в Россию. Я вам сказал, что любой русский человек не может бросить свою родину. Это доводит до такого состояния, что человек заболевает, и это не лечится. Так произошло и с моим отцом — он ушел, когда ему было пятьдесят два года. Марокко было наше счастье, наша любовь после разлуки с родиной, после ужасного времени в Москве под арестом, после потери деда.

Отец был достаточно крепкий и мудрый, талантливый музыкант, замечательный гитарист, пианист, играл на виолончели. У нас всегда звучала музыка, и всегда у нас собирались люди. Моя мать пела как соловей, пела старые русские романсы, которые ей передал Михаил Львович
Толстой, сын Льва Толстого. А Миша Толстой в те же времена жил в Марокко, но не в городе. Он имел маленькое имение около Рабата, и мы туда всегда ездили. Они жили, как настоящие крепостные, можно сказать. И он имел талант гитариста и композитора. Потом у них произошли неприятности в денежном смысле, и мой отец пригласил их жить у нас. И они провели десять лет у нас. Все эти люди любили музыку, Михаил Львович и мой отец музицировали каждую неделю. У них собирались люди и пели тоже. Все хотели слушать мою мать и моего отца. Мы даже выступали, пели квартетом. Отец — бас, мать — сопрано, сестра — альт, и я.

П.Ш. Тенор. Сейчас я постарел, конечно, и уже не пою, как двадцать лет тому назад. Но все же знаю много красивых романсов, плюс все сочинения Михаила Львовича, его супруги, Елизаветы Толстой. А тогда была уникальная среда русских, живущих в Марокко, которая показала французам и арабам всю красоту русской аристократии. Это люди были простые, достойные, работящие.

У нас в семье двое детей погибло, мой брат-близнец и моя сестра, четвертый ребенок, они погибли от дизентерии, потому что там ничего не было — врачей, госпиталей, все это пришло гораздо позже. Но русские, которые основались в Марокко, создали удивительный образец русского общества. Мои родители, друзья, знакомые, родственники каждый год были на русском балу.

П.Ш. Конечно, да. То есть они были среди тех, кто организовывал. Это были люди воспитанные, которые имели радость воссоздать то, что они потеряли. Многое было создано через так называемых де Зобри. Маркиз де Зобри был из семьи французов, которые покинули Францию в 1789 году и обосновались в России. Когда грянула революция, те же де Зобри уехали обратно и купили большой участок земли около Рабата, и, представьте себе, создали село.

Там строили и Игнатьевы, и Трубецкие, и сами де Зобри, и другие. Это место называлось Устиновка в память имения де Зобри в России. В этом имении был посажен в песке целый парк берез. Конечно, с 1954 года, когда начались все эти ужасные события, которые привели к самостоятельности Марокко, очень многих французов поколотили и даже убили. Русских не трогали, потому что, во-первых, они все замечательно говорили по-арабски. Там были деревянные дачи, очень изящные, окруженные березами. Арабы, когда произошла их революция и они получили самостоятельность, эту усадьбу разорили, все эти дома деревянные сожгли. И срубили весь парк, чтобы была древесина для кухни — они же варят снаружи, на камнях. И все это пропало.

П.Ш. Моя сестра написала о русских, живущих в Марокко, четыре книги, которые относятся ко всем представителям русской диаспоры с двадцатых годов по шестидесятые. И это сорок лет истории удивительного присутствия русских, живущих там. А наши русские были профессорами, были геологами, были строителями, они строили дамбы. Они были математиками, они занимались библиотеками. В Марракеше есть удивительная библиотека, которая называется библиотека Кутубия. И создал эту библиотеку русский, в которой он спас самые драгоценные и старинные арабские книги.

Это были воспитанные люди, и вокруг всех этих людей жили представители французского протектората. Они фыркали на нас, потому что хотели всем дирижировать, все держать в руках, а русские были свободными и создавали школы, танцевальные курсы, хоры, рестораны, оркестры. Был барон Штейгер такой, который замечательно играл на гитаре, замечательный был музыкант, большой друг моего отца — он создал настоящий русский хор. А мой отец был регентом нашей церкви, потому что мы построили церковь, настоящую православную церковь на участке земли, который мы сами купили. Эта церковь стоит, и она еще действующая. И в этой церкви я был крещен, моя сестра там венчалась. Все это имело громадный смысл. И религия, и искусство, и все, что необходимо было для жизни русской диаспоры, существовало.

Я очень горжусь этим периодом моей жизни, потому что это было страшно красиво, именно красиво. Мой отец был хорошим регентом, хорошим музыкантом. Он создал хор православный, в который приглашал французов петь. А французы не знают даже кириллицу, я не говорю о языке. Так он написал все церковное песнопение французскими буквами под французское произношение. И все эти французы пели наши службы, наши обедни, наши панихиды на православном нормальном, и со смыслом, и с ритмом. Это же благородно! И в этом как раз вся красота этих людей.

П.Ш. Всегда. Потому что мы получили знание русского языка.

П.Ш. Да-да. Конечно. И французский, и арабский, и русский. Знаете, мы учились, как наши предки. То есть у моей бабушки и прабабушки было минимум четыре профессора на дому, каждый день говорили на каком-то одном языке. Каждый день мы должны были обедать, ужинать, общаться на одном языке.

П.Ш. И в моей семье тоже. То есть и наши предки, и наши бабушки, и деды — они так учились. К нам приходил отец Николай — это был один из священников той церкви, которую мы создали. Когда я говорю «мы», я имею в виду моего отца — он участвовал в создании этой церкви. Отец Николай приходил к нам на дом, чтобы учить нас катехизису. Он нас учил любить читать наших старых писателей, читал нам Лескова и Тургенева еженедельно. И мы учились русскому языку, мы говорили по-русски, как я вам объяснил, по расписанию дней недели. Таким образом, мы научились говорить по-русски, по-французски, по-английски, по-арабски. Эта наука нам дала огромную силу понимать, участвовать и в культурной, и церковной жизни. Такова была традиция, ее невозможно было избежать, но никто и не хотел избегать.

П.Ш. После бакалавриата я решил стать архитектором. И мои родители делали все, что было в их силах, чтобы обеспечить мне образование во Франции, и послали меня в архитектурную школу Парижа. И я попал уже взрослым юношей в Париж. Мне было достаточно трудно покинуть мой светлый Марокко, мое голубое небо, все, что делало нашу жизнь такой красивой.

Да, Париж — не очень солнечный город. Особенно после Марокко. Особенно в 1953-м году, Париж был черным. Когда я попал с моим чемоданом в Париж, я был просто в шоке, потому что я потерял всю красоту, в которой мы жили — среди цветов, в парках, среди наших садов, домов, наших кварталов прекрасных.

Потом, конечно, вся обстановка другая: никаких пляжей, никакого моря, никаких лыж, никакого тенниса, никаких лошадей и клубов. И очутиться в Париже, с напряжением учиться в университете и в школе архитектуры — это был очень нелегко. В конце концов, я вышел из архитектурной школы Франции первым и тут же попал в кабинет архитекторов, которые меня взяли помощником. Но я очень-очень тосковал по родине, которую я нашел и потерял. Мне было ясно в те времена, что я никогда не привыкну к Парижу.

Но потом, конечно, стал взрослым человеком и понял, что я должен быть благодарным своим родителям, которые наверняка очень трудно жили, чтобы позволить мне учиться во Франции в университете. Это длилось все-таки шесть лет.

П.Ш. Вот. Это было спасение. В 1953-м году люди были уже в возрасте, в те времена уже многие старые эмигранты ушли, но осталось большое количество людей из этого общества, которые почти все были родственники. И понятно, что и церковная жизнь, и клубная жизнь, и музыкальная жизнь, и все, что называется, вечеринки русские и все праздники церковные — все это было страшно радостно.

И я познакомился тогда со многими русскими семьями, которые были нашими родственниками или друзьями семьи. И это облегчило мое существование во Франции. И потом я все-таки стал думать все лучше о жизни в Париже. То, что я вышел первым из школы, мне помогло попасть в кабинет архитекторов и выиграть несколько важных конкурсов. Потом я стал самостоятельным, долго работал один, потому что не имел средств, чтобы привлечь в свой кабинет помощников. Я все делал сам — рисовал, встречал людей, договаривался. Я вставал в четыре часа утра каждый день в течение десяти лет. В пять часов утра я уже был на работе и возвращался в восемь часов вечера. И иногда после ужина я возвращался в кабинет.

П.Ш. Я был современным архитектором и творил то, что было по вкусу, но всегда старался соблюдать то, что меня удовлетворяло в гармонии моих планов и фасадов. И в этом смысле я преуспел. Но все нужно было делать самому.

П.Ш. Да, конечно. И я очень много работал в провинции — и в Бордо, в Бурже, в разных местах на западе и севере Франции. Много строил супермаркетов — но небольших размеров, это была моя специализация. Потом гостиницы, госпитали и, конечно, жилые дома. Вся моя карьера состоялась во Франции. И я не хотел уже возвращаться в Марокко, потому что в Марокко было невозможно самостоятельно работать, нужно было становиться партнером арабского архитектора. А они ничего не делали. Я мог об этом судить на примере мужа моей сестры, который был архитектором в Марокко и по сути работал на арабского партнера, который ничего не понимал ни в архитектуре, ни во вкусе, ни в создании какого- то толкового плана. Тем не менее, я всегда приближался к современной архитектуре и использованию современных материалов. Я много работал в Саудовской Аравии по иностранным контрактам. И я искал больше контракты за границей, чем во Франции. Уже несколько лет я работаю в России, но в России быть архитектором — это большая каторга.

П.Ш. В 1979-м году.

П.Ш. Я мечтал о России. Я мальчиком был воспитан в русской традиции, в традициях церковных, семейных, нравственных.

П.Ш. Нет. Я никогда не думал, что я попаду в Россию, тем более что буду появляться там вот постоянно уже тридцать три года. Мы же были беженцы, мы просто плевались на коммунизм, который был причиной нашей разлуки с родиной. Мы просто хотели их истребить мысленно. Мы ведь погибли из-за большевизма, может быть, и по своей вине. Потому что наши отцы и деды не смогли противостоять этой власти, не были достаточно сильны. Они были замечательными солдатами, но не смогли стать толковыми политиками. Так вот.

Меня позвал один друг, который много работал в России тогда и зарабатывал хорошо. Я приехал очень взволнованным, но без желания что-то предпринимать в России. Меня пригласили в NBC Sport на Олимпийские игры, которые должны были проводиться в 1980-м году. Мне предложили очень крупный контракт, чтобы быть тем человеком, который бы встречал всех важных лиц всех стран в Шереметьево. Шереметев встречает вельмож всего мира на своей собственной территории! Можно сказать и так. Потому что эта земля принадлежала моему деду, это 50 тысяч гектаров, на которых впоследствии построили то, что сейчас есть — четыре аэропорта Шереме- тьево.

Значительно позже, когда я появился на юбилее «Аэрофлота», меня выпустил на сцену хозяин «Аэрофлота» тех времен и представил меня публике служащих «Аэрофлота». Три тысячи человек присутствовали на этом событии. Он сказал: «Я вам хочу представить графа Шереметева. Он сюда приехал не для того, что- бы забирать свои земли...» — и тут я его прерываю и говорю ему: «Господин директор! Да, вы правы, я приехал не забирать свое имущество, но я вас прошу за каждый самолет, который вылетел из Шереметьево или приземлился, два доллара». Тут заорали эти три тысячи служащих и аплодировали как бешеные. Конечно, он смялся, этот директор, и больше ничего не мог сказать.

П.Ш. От этого всегда сжимается сердце — слышать, что я приезжаю к себе. Так вот, я приехал тогда, получил контракт с NBC Sport. Вдруг Советский Союз завоевал Афганистан, американцы отказываются от игр, NBC Sport — американская фирма — теряет свой контракт, и я тоже. А тогда мне предлагали 250 тысяч франков. Я приехал, значит, первый раз и решил: нет, я не буду жить в этой ужасной стране. Потому что это было ужасно.

П.Ш. Да все. Бедность, грусть, люди ходят по улицам, как мертвые души. Даже смотреть на них было страшно.

П.Ш. Да. Они были совершенно другие. Это другое общество, это еще дворянское общество. Например, рынки в России в те времена — это был один апельсин и одно яблоко, которые можно было купить. Не килограмм — а одно яблоко или один апельсин. И все остальное так же. Наверное, за мной следили, хотя я всегда был свободен. Никогда меня не останавливали на улице городовые. Я ходил свободно, я приезжал свободно. Но это было уже четыре года спустя, когда я вернулся. Тот друг, который меня пригласил, сказал: «Приезжай ко мне в Россию». Он не подозревал, что я потом так привяжусь к этой стране.

П.Ш. Это все-таки моя Родина, моя история. История Шереметевых совпадает с историей России с древних веков. Я — Рюрикович. Мы создали Россию.

П.Ш. Не просто с Романовыми в родстве. Мы происходим из одного корня. Боярин Кошка, сподвижник Донского, имел пять сыновей: один дал род Шереметевых, другой дал род Романовых. И эта семья стала все больше и больше принимать участие в жизни страны. Появляется Годунов и умирает, престол пустой. Боярин Шереметев и будущий патриарх Филарет были не только друзья, но и родственники, потому что Шереметев женился на сестре Филарета. Оттуда пошло громадное имущество. Шереметев и Филарет назначают будущего императора. Это было назначение, не собор назначил нашего императора первого — это Шереметев и Филарет. И, конечно, появляется воевода Шереметев Борис Петрович. Он побеждает шведов, освобождает Европу и Россию от Карла XII, становится первым русским графом, первым русским фельдмаршалом, которого награждает его троюродный брат Петр Великий. Становится во главе громадного имущества. Строит повсюду — в Киеве, в России, в Белгороде и так далее. Строит Фонтанный дом в Петербурге. Это имущество растет, растет, растет. И в конце концов, Николай Петрович — внук Бориса Петровича, самый богатый человек в России, самый большой меценат рождает сына.

Не только рождает сына, а выбирает себе супругу из села Березнино около Ярославля, которая дочь простого кузнеца. Она была простая крепостная. Но не простая. Блестящая певица и актриса — Прасковья Жемчугова. Да. Он ее находит в возрасте двенадцати лет в Березнино, где она водила коров на луг. Из нее делает прекрасную певицу. И плюс она еще выступает на сцене и становится актрисой. Становится одной из самых богатых женщин в мире. Император не соглашается на этот брак. И тянет до последнего. В конце концов, разрешает этот брак. И у них появляется сын, и она умирает через три недели от родов.

Дмитрий Николаевич еще больше приумножает имущество Шереметевых. Уже построили Останкино, Фонтанный дом, Кусково, Странноприимный дом и так далее. Богатство уже достигло огромных размеров. Дмитрий Николаевич открывает большие школы, приюты, почты. Рождается город Иваново- Вознесенск, и появляются фабриканты. Шереметевы участвуют во всем этом, там их имущество было огромных размеров.

П.Ш. Они были умные.

П.Ш. Им также повезло, что они были близки к романовской семье по рождению. К тому же они побеждали во всех сражениях, которые Россия вела с конца семнадцатого века. Они получали способы себя обогащать имениями, разными рынками, разными урожаями. Они умели жениться. Они были родственниками царя, были предпринимателями, были замечательными воеводами.

Потом, после Бориса Петровича, занимаются уже только благотворительностью, гуманитарными делами. Не случайно говорили тогда: «Я пришел ужинать на Шереметевский счет». Я не стесняюсь это говорить. Действительно, семья была образованная, культурная, занималась искусством, очень многих выводила в люди. Давала возможность архитекторам, художникам, музыкантам выходить в люди. Дегтярев и Ломакин, Аргуновы — это те люди, которых наша семья вывела в люди.

Плюс красота — красота произведений, красота консерваторий, филармоний, концертных залов, оркестров, театральных учреждений — это все было сделано моей семьей. Это были просвещенные люди. Вы когда-нибудь должны прочесть мемуары Николая Петровича. Вы будете в шоке. Все, что он дал в наследие, — это именно благородство во всех смыслах. Я не говорю это легкомысленно. Это так и было. У Шереметевых до революции было 850 тысяч гектаров земли. Города, села, монастыри, церкви. Во всех пространствах, где жили, они строили церкви, монастыри. На все это шли средства, которые приносили их урожаи и производства. Они были людьми, которые не только строили дворцы, но и давали образование. Это — самая блестящая черта Шереметевых! Они всегда свои средства вкладывали в образование.

П.Ш. Странноприимный дом построен для Прасковьи Ивановны — дом, в ко- тором Шереметевы принимали двести-триста молодых крепостных девушек. Небогатых, которые не имели средств. Каждый год было столько-то девочек, барышень из сел, которые принадлежали Шереметеву или из других мест. Он искал талантливых людей, давал образование, например, в Странноприимном доме. Они выходили из этого дома образованными, Шереметевы их венчали с адвокатами, архитекторами, промышленными людьми. И Шереметевы давали каждой девушке приданое. И это длилось со времен Николая Петровича, с начала XIX века.

Ясно, что это была исключительная семья. Мы всегда отказывались заниматься политикой, никогда в политику не входили. Ни один из моих дедов, прадедов не участвовал в политике. Им это было не нужно. Они были учеными, создавали замечательные коллекции, библиотеки. Они были историками — Сергей Дмитриевич, мой прадед, был замечательным историком. Когда грянула революция, он был единственным владельцем всего нашего имущества: Фонтанный дом, Кусково, Останкино, Михайловское, Астафьево, Странноприимный дом, усадьба на Воздвиженке. Я не помню всего остального.

П.Ш. Да. Но не только дворцы. Это и капелла в Петербурге, и так далее. Они создавали оркестры, театральные залы. Я держал в руках все документы бухгалтерии Странноприимного дома. Это были книги со всеми счетами, на что тратились деньги. И когда мы подошли ко второй половине девятнадцатого века, государь-император поручил Шереметеву, который был самым большим землевладельцем и тысячи крепостных, решить вопрос освобождения крестьян. Это произошло в Останкино.

Государь приехал в Останкино подписывать освобождение крестьян в этом дворце, в специальном кабинете, который до сих пор расположен там. Поэтому большевики называли этот дворец дворцом крепостных. Этот указ выходит — и Россия освобождается от этого типа управления народом. Это великое событие. Были другие, которым это не понравилось, и поэтому не очень любили Шереметева, называли его революционером. Да, это была революция. А когда Толстой писал свои последние книги, выступая за освобождение крестьян, он своих крестьян не освобождал, а продолжал жить, как раньше.

П.Ш. Когда я вернулся сюда, то стал создавать «Шереметев-Центр», стал соучредителем «Шереметев-Центра» в Иваново, в Томске и так далее. Кадетский корпус Шереметевский, художественная галерея Шереметевская, хор Шереметевский, который ездит по всему миру. Плюс мои обязанности как председателя Союза соотечественников вот уже десять лет. Меня выбрали представителем наших соотечественников, живущих за рубежом. Их все-таки сорок миллионов. Я страшно рад, что я могу участвовать в жизни моей страны и в области культуры, и в области представления того, кем были аристократы.

В Париже я уже почти тридцать лет способствую жизни русской консерватории, основанной Рахманиновым и Шаляпиным. Жизнь сложилась достаточно хорошо. Хотя много было измен, много было несчастных поступков со стороны властей, много вставляли палки в колеса. Но много было и радости. Меня принимают как своего человека, я действительно россиянин. В 2011 году я стал «Россиянином года», получил от президента Медведева орден Дружбы, получил орден «Меценаты столетия», получил орден Белого Ангела и много других орденов. Я не могу повесить их все на свой пиджак, потому что стану похож на старого адмирала. Я не всеми признан, это ясно. Например, господином мэром Собяниным. Но я стараюсь быть тем, кто я есть, — простой человек, настоящий патриот с десятивековой историей за собой.

Все, что относится к моей семье, относится и к истории России. Это моя гордость. Я — привилегированный человек и знаю, что Господь Бог меня защищает. Я знаю, что он призывает меня делать как можно больше добра вокруг себя, как можно больше хороших дел, как можно больше принимать участие в жизни этой многострадальной страны.

П.Ш. Коррупция — большая проблема. Хотя она была и раньше, когда грянула в 1914-м году война против немцев, армия была без оружия, без амуниции и без сапог. Все средства попали в карманы недоброжелательных начальников. Ясно, что армия была недостаточно обеспечена во многом. Что касается теперешней армии, например, я никогда не смогу осуждать армию, потому что я же сам из семьи военных. Но тогда коррупции не было. Я не могу даже себе представить, что во времена Бориса Петровича Шереметева существовала коррупция. Я потомок Кутузова и Суворова — эти люди никогда не могли быть нечестными, непорядочными.

К сожалению, я слыхал много гадостей по поводу наших начальников в Чечне, ужасные вещи, ужасные. Я не могу себе представить, чтобы это было во времена 1912-го года или в 1709-м году. Это люди, которые были преданы своему государству и не думали о своих карманах. Сколько раз президент говорил о коррупции в России и желал ее истребить. Я сам жертва этой коррупции. Не во времена Шереметевых в Останкино или в Кусково, а в теперешние времена — эта коррупция погубила несколько моих предпринимательских дел. Общество, которое я возглавляю, потеряло громадные суммы из-за коррупции, из-за отсутствия честности, отсутствия благородства, мы потеряли огромные средства в наших делах в Москве. И коррупция не может быть устранена, потому что судьи подкуплены. Это беда для всей страны, беда для наших соседей — они не желают продолжать инвестировать. А без инвестиций какой смысл быть частью Европы?

П.Ш. Первое, он основан на образовании, потому что без образования вы не можете развить то, что лежит у вас в глубине сердца и в жилках. Я убежден, что без образования ничего не может произойти, хотя можно сказать, и то, и другое необходимо — образование и жилки.

У нас же были крепостные Аргуновы, которые были нашими архитекторами поколениями. Они проектировали, например, Кусково, Фонтанный дом. Аргуновы были нашими архитекторами, и они же писали картины. Я люблю русскую живопись. И как любитель всегда рисовал очень много и писал картины тоже. Несколько образцов у меня остались с тех времен, когда я еще был ребенком. И я помню, я нарисовал одну арабскую вазу, она была просто чудесная. Так вот я влюбился в русский пейзаж. И двадцать пять лет тому назад стал собирать пейзажи. В пятидесятые годы пейзажи не поощрялись, но были некоторые люди, которые писали настоящие картины громадного таланта. У меня эта страсть началась в Иваново-Вознесенске.

Кстати, Шереметевы построили этот город триста лет тому назад. Там еще стоит несколько Шереметьевских улиц. Там сохранилась школа молодых художников, которые выучили живопись через наследие Левитана. И именно Левитан передал им этот вкус к красоте. Все эти мальчики имеют громадный талант, некоторые из этих новых художников имели отцов, которые уже писали картины. И один из этих художников — Федоров. Иметь картины Федорова — это просто богатство. У меня их двадцать пять, небольших размеров. У меня много картин, которые писались в подвалах, и благодаря судьбе эти картины Федорова сохранились. Теперь есть очень замечательные художники: есть Ермолаев, Климохин, Булдыгин. И все это — Волга, Иваново, Плес, где музей Левитана еще существует, просто уникальный музей.

Я окружен красотой. И моя жизнь была посвящена, в сущности, красоте. Это важно, что я вам говорю. Потому что я посвятил свою жизнь музыке, искусству, архитектуре.

П.Ш. Я просто отрицательно отношусь к этому. Я терпеть не могу то, что делается сейчас. Я не люблю modern art, это против моего вкуса. Так же, как я не очень большой поклонник музыки современной, потому что это дребедень, эти звуки сумасшедшие. Меня никто не может сбить в моих убеждениях в смысле искусства. Я — классик. И настоящий классик. Я люблю действительно то, что красиво. А это я получил от моей семьи.

П.Ш. Да. Я бы сказал, да, безусловно. Но дело в том, что не все имеют мой вкус.

П.Ш. Да, я всегда был коллекционером. Собираю красивые образцы французского фарфора восемнадцатого века. И девятнадцатого — потому что девятнадцатый век был очень богат, вообще богат, во всех смыслах. И конец девятнадцатого века — это был период удивительного творчества. Тогда люди творили что-то уникальное. Покупал антикварную мебель. Еще двадцать лет назад я был богат. Я еще коллекционер искусства восемнадцатого и девятнадцатого веков, картин особенных, уникальных. Сейчас можно еще найти рисунки девятнадцатого века. Делакруа, например. Я только что купил очень интересный рисунок современника Делакруа, который показывает лошадей в арабских странах. И я дорожу этим, потому что я люблю арабов и люблю эти страны. Я обожаю ориенталистов, вкус арабского, восточного. Я всегда увлекался рисунками, и у меня был большой друг, который сам был коллекционером и продавцом, и он мне, в сущности, открыл этот мир рисунка. И я у него купил множество замечательных картин. Некоторые я должен был, к сожалению моему, продать, потому что нужны были средства, но все-таки осталось еще.

П.Ш. Да. На аукционах или у частных людей.

П.Ш. Нет, это просто невозможно. Во-первых, потому что это стоит такие деньги, что это просто недоступно.

П.Ш. Я вам могу сказать, что качество сапог или одежды, галстуков, рубашек — это очень важно для мужчины, который хочет быть элегантным. Когда я закончил мой удивительный огромный проект в Саудовской Аравии, где построил 50 тысяч квадратных метров жилья, я стал страшно богатым. И тогда я купил себе имение на берегу моря, покупал картины, вещи, мебель, которые до сих пор у меня. Тогда я мог себе позволить поблагодарить красивую барышню камнем или каким-нибудь ожерельем. И это всегда было приятно.

У меня был друг, который имел вкус во всем, что касалось хорошей одежды. Он меня всему научил — например, стилям. Стиль костюма, материя, кожа обуви, форма. Он меня буквально научил, как оценивать портного, сапожника. Единственная материя — это из Англии. Единственные сапоги — это те, которые для меня делает сапожник из Румынии. Он мне сшил 30 пар уникальной обуви. Я себе сшил пятнадцать костюмов сорок лет тому назад, и еще их ношу, потому что они не испорчены. У меня их столько, что я их один за другим надеваю. Ну, и, конечно, рубашки можно покупать только в Италии, а галстуки можно покупать в Англии. И в Италии можно найти еще уникальные туалетные воды, которые существуют со времен Екатерины Медичи.

П.Ш. Для мужчин никогда, только для дам. Во Флоренции есть особое место, которое я обожаю. Там сотни экземпляров разных мужских туалетных вод.

П.Ш. Это я сам его заказал. Да, это мой эскиз. И я должен сказать, что я его очень люблю, потому что это немножко похоже на перстни наших дедов и прадедов, которые всегда имели перстни «кабюшон». Это такая форма камня, без граней.

П.Ш. Не то слово. Я страшно люблю украшать барышень, особенно свою. Я всегда украшал своих жен, всегда. Я был три раза женат. И нынешняя — она действительно балованная. Я страшно увлекался и увлекаюсь красотой женщин. Для меня всегда приятно знакомиться с новыми представительницами женского пола. Я могу сказать, что я никогда не решался смотреть на женщин, увлекаться женщинами и иметь какой- то мужской успех.

Тем не менее, да, я украшаю свою супругу замечательными камнями. Мы оба страшно любим аметисты. Мы любим одни и те же вещи: она любит, например, замечательные сервизы девятнадцатого века, любит ковры. И я тоже. Моя супруга также любит красоту искусства, потому что она — специалист по картинам старых мастеров. Вот вы спрашивали о вкусе. Здесь есть момент вкуса, потому что вы не можете крупный камень, и особенно аметист, поставить в золотую оправу. Когда камень большой, он может быть только в серебре, потому что это отсутствие вкуса — слишком перебарщивать в драгоценностях. Конечно, все эти тетки, которые ходят теперь в Ницце или в Каннах, они себе покупают самые большие и самые золотые вещи. Это не имеет никакого отношения к нам, никакого. Мы не можем так ошибаться в том, что касается вкуса.

П.Ш. Я вам скажу. Очень просто. Я встречал мэра, высокопоставленного чиновника русского города недалеко от Петербурга, который приехал ко мне во Францию, чтобы я ему помог найти инструменты для сельскохозяйственных дел. Я это сделал. И этот человек имел смелость мне сказать, в сущности: «Граф, Вы, как наши олигархи, Вы живете на те средства, которые Вы вытащили из России». Можете себе это представить? Ка-кое хамство!

Я сказал: «Господин мэр, я Вам отвечу следующее: когда произошла война 1914-го года, император Николай II приказал всем аристократам, имеющим имущество в Европе или в других странах, продать свои дома и свои земли и вернуть эти средства в Россию, чтобы помочь армии воевать с немцами. Попросите сегодня любого олигарха, который живет на пяти яхтах продать свои яхты или свои дома или свое имущество, вернуть эти деньги в Россию, чтобы способствовать ее развитию. Вот, господин мэр, разница между аристократом и олигархом».